2

Я нес в себе -- багровый, как гнойник,
Горячечный и триумфальный город,
Построенный на трупах, на костях
"Всея Руси" -- во мраке финских топей,
Со шпилями церквей и кораблей,
С застенками подводных казематов,
С водой стоячей, вправленной в гранит,
С дворцами цвета пламени и мяса,
С белесоватым мороком ночей,
С алтарным камнем финских чернобогов,
Растоптанным копытами коня,
И с озаренным лаврами и гневом
Безумным ликом медного Петра.

В болотной мгле клубились клочья марев:
Российских дел неизжитые сны...

Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу,
Допрашивает Стрешнева: "Скажи --
Твой сын я, али нет?". А Стрешнев с дыбы:
"А черт тя знает, чей ты... много нас
У матушки-царицы переспало..."

В конклаве всешутейшего собора
На медведях, на свиньях, на козлах,
Задрав полы духовных облачений,
Царь, в чине протодьякона, ведет
По Петербургу машкерную одурь.

В кунсткамере хранится голова,
Как монстра, заспиртованная в банке,
Красавицы Марии Гамильтон...

В застенке Трубецкого равелина
Пытает царь царевича -- и кровь
Засеченного льет по кнутовищу...

Стрелец в Москве у плахи говорит:
"Посторонись-ка, царь, мое здесь место".
Народ уж знает свычаи царей
И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,
Топор Петра российский ломит бор
И вдаль ведет проспекты страшных просек,
Покамест сам великий дровосек
Не валится, удушенный рукою --
Водянки? иль предательства? как знать...
Но вздутая таинственная маска
С лица усопшего хранит следы
Не то петли, а может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке
Зверье Петра кидается на волю:
Царица из солдатских портомой,
Волк -- Меншиков, стервятник -- Ягужинский,
Лиса - Толстой, куница -- Остерман --
Клыками рвут российское наследство.

Петр написал коснеющей рукой:
"Отдайте всё..." Судьба же дописала:
"...распутным бабам с хахалями их".

Елисавета с хохотом, без гнева
Развязному курьеру говорит:
"Не лапай, дуралей, не про тебя-де
Печь топится". А печи в те поры
Топились часто, истово и жарко
У цесаревен и императриц.
Российский двор стирает все различья
Блудилища, дворца и кабака.
Царицы коронуются на царство
По похоти гвардейских жеребцов,
Пять женщин распухают телесами
На целый век в длину и ширину.
Россия задыхается под грудой
Распаренных грудей и животов.
Ее гноят в острогах и в походах,
По Ладогам да по Рогервикам,
Голландскому и прусскому манеру
Туземцев учат шкипер и капрал.
Голштинский лоск сержант наводит палкой,
Курляндский конюх тычет сапогом;
Тупейный мастер завивает души;
Народ цивилизуют под плетьми
И обучают грамоте в застенке...
А в Петербурге крепость и дворец
Меняются жильцами, и кибитка
Кого-то мчит в Березов и в Пелым.

4

Великий Петр был первый большевик,
Замысливший Россию перебросить,
Склонениям и нравам вопреки,
За сотни лет к ее грядущим далям.
Он, как и мы, не знал иных путей,
Опричь указа, казни и застенка,
К осуществленью правды на земле.
Не то мясник, а может быть, ваятель --
Не в мраморе, а в мясе высекал
Он топором живую Галатею,
Кромсал ножом и шваркал лоскуты.
Строителю необходимо сручье:
Дворянство было первым Р.К.П. --
Опричниною, гвардией, жандармом,
И парником для ранних овощей.
Но, наскоро его стесавши, невод
Закинул Петр в морскую глубину.
Спустя сто лет иными рыбарями
На невский брег был вытащен улов.
В Петрову мрежь попался разночинец,
Оторванный от родовых корней,
Отстоянный в архивах канцелярий --
Ручной Дантон, домашний Робеспьер, --
Бесценный клад для революций сверху.
Но просвещенных принцев испугал
Неумолимый разум гильотины.
Монархия извергла из себя
Дворянский цвет при Александре Первом,
А семя разночинцев -- при Втором.

Не в первый раз без толка расточали
Правители созревшие плоды:
Боярский сын -- долбивший при Тишайшем
Вокабулы и вирши -- при Петре
Служил царю армейским интендантом.
Отправленный в Голландию Петром
Учиться навигации, вернувшись,
Попал не в тон галантностям цариц.
Екатерининский вольтерианец
Свой праздный век в деревне пробрюзжал.
Ученики французских эмигрантов,
Детьми освобождавшие Париж,
Сгноили жизнь на каторге в Сибири...
Так шиворот-навыворот текла
Из рода в род разладица правлений.
Но ныне рознь таила смысл иной:
Отвергнутый царями разночинец
Унес с собой рабочий пыл Петра
И утаенный пламень революций:
Книголюбивый новиковский дух,
Горячку и озноб Виссариона.

От их корней пошел интеллигент.
Его мы помним слабым и гонимым,
В измятой шляпе, в сношенном пальто,
Сутулым, бледным, с рваною бородкой,
Страдающей улыбкой и в пенсне,
Прекраснодушным, честным, мягкотелым,
Оттиснутым, как точный негатив,
По профилю самодержавья: шишка,
Где у того кулак, где штык -- дыра,
На месте утвержденья -- отрицанье,
Идеи, чувства -- всё наоборот,
Всё "под углом гражданского протеста".
Он верил в Божие небытие,
В прогресс и в конституцию, в науку,
Он утверждал (свидетель -- Соловьев),
Что "человек рожден от обезьяны,
А потому -- нет большия любви,
Как положить свою за ближних душу".

Он был с рожденья отдан под надзор,
Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге,
Судим, ссылаем, вешан и казним
На каторге -- по Ленам да по Карам...
Почти сто лет он проносил в себе --
В сухой мякине -- искру Прометея,
Собой вскормил и выносил огонь.

Но -- пасынок, изгой самодержавья --
И кровь кровей, и кость его костей --
Он вместе с ним в циклоне революций
Размыкан был, растоптан и сожжен.
Судьбы его печальней нет в России.
И нам -- вспоенным бурей этих лет --
Век не избыть в себе его обиды:
Гомункула, взращенного Петром
Из плесени в реторте Петербурга.

6

В России революция была
Исконнейшим из прав самодержавья,
Как ныне в свой черед утверждено
Самодержавье правом революций.

Крыжанич жаловался до Петра:
"Великое народное несчастье
Есть неумеренность во власти: мы
Ни в чем не знаем меры да средины,
Всё по краям да пропастям блуждаем,
И нет нигде такого безнарядья,
И власти нету более крутой".

Мы углубили рознь противоречий
За двести лет, что прожили с Петра:
При добродушьи русского народа,
При сказочном терпеньи мужика --
Никто не делал более кровавой --
И страшной революции, чем мы.
При всем упорстве Сергиевой веры
И Серафимовых молитв -- никто
С такой хулой не потрошил святыни,
Так страшно не кощунствовал, как мы.
При русских грамотах на благородство,
Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьев, --
Мы шли путем не их, а Смердякова --
Через Азефа, через Брестский мир.

В России нет сыновнего преемства
И нет ответственности за отцов.
Мы нерадивы, мы нечистоплотны,
Невежественны и ущемлены.
На дне души мы презираем Запад,
Но мы оттуда в поисках богов
Выкрадываем Гегелей и Марксов,
Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп,
Курить в их честь стираксою и серой
И головы рубить родным богам,
А год спустя -- заморского болвана
Тащить к реке привязанным к хвосту.

Зато в нас есть бродило духа -- совесть --
И наш великий покаянный дар,
Оплавивший Толстых и Достоевских
И Иоанна Грозного. В нас нет
Достоинства простого гражданина,
Но каждый, кто перекипел в котле
Российской государственности, -- рядом
С любым из европейцев -- человек.

У нас в душе некошенные степи.
Вся наша непашь буйно заросла
Разрыв-травой, быльем да своевольем.
Размахом мысли, дерзостью ума,
Паденьями и взлетами -- Бакунин
Наш истый лик отобразил вполне.
В анархии всё творчество России:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несем культуру взрыва.
Огню нужны -- машины, города,
И фабрики, и доменные печи,
А взрыву, чтоб не распылить себя, --
Стальной нарез и маточник орудий.
Отсюда -- тяж советских обручей
И тугоплавкость колб самодержавья.
Бакунину потребен Николай,
Как Петр -- стрельцу, как Аввакуму -- Никон.
Поэтому так непомерна Русь
И в своевольи, и в самодержавьи.
И нет истории темней, страшней,
Безумней, чем история России.

КИТЕЖ

1

Вся Русь -- костер. Неугасимый пламень
    Из края в край, из века в век
Гудит, ревет... И трескается камень.
    И каждый факел -- человек.
Не сами ль мы, подобно нашим предкам,
    Пустили пал? А ураган
Раздул его, и тонут в дыме едком
    Леса и села огнищан.
Ни Сергиев, ни Оптина, ни Саров --
    Народный не уймут костер:
Они уйдут, спасаясь от пожаров,
    На дно серебряных озер.
Так, отданная на поток татарам,
    Святая Киевская Русь
Ушла с земли, прикрывшись Светлояром...
    Но от огня не отрекусь!
Я сам -- огонь. Мятеж в моей природе,
    Но цепь и грань нужны ему.
Не в первый раз, мечтая о свободе,
    Мы строим новую тюрьму.
Да, вне Москвы -- вне нашей душной плоти,
    Вне воли медного Петра --
Нам нет дорог: нас водит на болоте
    Огней бесовская игра.
Святая Русь покрыта Русью грешной,
    И нет в тот град путей,
Куда зовет призывный и нездешной
    Подводный благовест церквей.

3

Они пройдут -- расплавленные годы
    Народных бурь и мятежей:
Вчерашний раб, усталый от свободы,
    Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги,
    Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдет молчать в свои берлоги,
    Работать на полях, как вол.
И, отрезвясь от крови и угара,
    Цареву радуясь бичу,
От угольев погасшего пожара
    Затеплит ярую свечу.
Молитесь же, терпите же, примите ж
    На плечи крест, на выю трон.
На дне души гудит подводный Китеж --
    Наш неосуществимый сон!

БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Благословенье мое, как гром!
Любовь безжалостна и жжет огнем.
Я в милосердии неумолим:
Молитвы человеческие -- дым.

Из избранных тебя избрал я, Русь!
И не помилую, не отступлюсь.
Бичами пламени, клещами мук
Не оскудеет щедрость этих рук.

Леса, увалы, степи и вдали
Пустыни тундр -- шестую часть земли
От Индии до Ледовитых вод
Я дал тебе и твой умножил род.

Чтоб на распутьях сказочных дорог
Ты сторожила запад и восток.
И вот, вся низменность земного дна
Тобой, как чаша, до края полна.

Ты благословлена на подвиг твой
Татарским игом, скаредной Москвой,
Петровской дыбой, бредами калек,
Хлыстов, скопцов -- одиннадцатый век.

Распластанною голой на земле,
То вздернутой на виску, то в петле, --
Тебя живьем свежуют палачи --
Радетели, целители, врачи.

И каждый твой порыв, твой каждый стон
Отмечен Мной и понят и зачтен.
Твои молитвы в сердце я храню:
Попросишь мира -- дам тебе резню.

Спокойствия? -- Девятый взмою вал.
Разрушишь тюрьмы? -- Вырою подвал.
Раздашь богатства? -- Станешь всех бедней,
Ожидовеешь в жадности своей!

На подвиг встанешь жертвенной любви?
Очнешься пьяной по плечи в крови.
Замыслишь единенье всех людей?
Заставлю есть зарезанных детей!

Ты взыскана судьбою до конца:
Безумием заквасил я сердца
И сделал осязаемым твой бред.
Ты -- лучшая! Пощады лучшим нет.

В едином горне за единый раз
Жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз,
А из тебя, сожженный Мной народ,
Я ныне новый выплавляю род!

АНГЕЛ МЩЕНЬЯ

(1906 г.)

Народу Русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
Я в раны черные -- в распаханную новь
Кидаю семена. Прошли века терпенья.
И голос мой -- набат. Хоругвь моя -- как кровь.
На буйных очагах народного витийства,
Как призраки, взращу багряные цветы.
Я в сердце девушки вложу восторг убийства
И в душу детскую -- кровавые мечты.
И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость.
Я грезы счастия слезами затоплю.
Из сердца женщины святую выну жалость
И тусклой яростью ей очи ослеплю.
О, камни мостовых, которых лишь однажды
Коснулась кровь! я ведаю ваш счет.
Я камни закляну заклятьем вечной жажды,
И кровь за кровь без меры потечет.
Скажи восставшему: Я злую едкость стали
Придам в твоих руках картонному мечу!
На стогнах городов, где женщин истязали,
Я "знаки Рыб" на стенах начерчу.
Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я "Свобода!",
Но разный смысл для каждого придам.
Я напишу: "Завет мой -- Справедливость!"
И враг прочтет: "Пощады больше нет"...
Убийству я придам манящую красивость,
И в душу мстителя вольется страстный бред.
Меч справедливости -- карающий и мстящий --
Отдам во власть толпе... И он в руках слепца
Сверкнет стремительный, как молния разящий, --
Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.
Я каждому скажу: "Тебе ключи надежды.
Один ты видишь свет. Для прочих он потух".
И будет он рыдать, и в горе рвать одежды,
И звать других... Но каждый будет глух.
Не сеятель сберег колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.

ПЕТРОГРАД

(1917)

        Сергею Эфрону

Как злой шаман, гася сознанье
Под бубна мерное бряцанье
И опоражнивая дух,
Распахивает дверь разрух --
И духи мерзости и блуда
Стремглав кидаются на зов,
Вопя на сотни голосов,
Творя бессмысленные чуда, --
И враг, что друг, и друг, что враг,
Меречат и двоятся... -- так,
Сквозь пустоту державной воли,
Когда-то собранной Петром,
Вся нежить хлынула в сей дом
И на зияющем престоле,
Над зыбким мороком болот
Бесовский правит хоровод.
Народ, безумием объятый,
О камни бьется головой
И узы рвет, как бесноватый...
Да не смутится сей игрой
Строитель внутреннего Града --
Те бесы шумны и быстры:
Они вошли в свиное стадо
И в бездну ринутся с горы.